(Автор просит извинения за то, что цитаты приведены по памяти, а следовательно, являются авторскими.)

Я люблю Цветаеву до истерики. Даже не знаю за что. Лирику свою она растеряла в двадцатые, проза, почти вся, меня раздражает. Разве что письма. Наверное, я люблю её за страдание, или я люблю в ней её страдание, её муку прорывающуюся в меня. Фотографии её вызывают у меня нервную дрожь, и я не держу их на видном месте, не храню в доме. Я бы всё время дрожал. Она разрешённая загадка. Где творец отделяется от творения? В ней - нигде. Она, забегая вперёд – умирает и, возвращаясь назад – живёт. Она – Сонечка Мармеладова эпохи смертного конца, и обе живы для меня осязательно, игнорируя факт литературы. И та, и другая великие русские юродивые. Так и в прозе, когда беготня и глумление вдруг унимаются, на свет проступает что-то истошно жалобное, просящее, как из «Бориса Годунова»: “Подайте юродивому копеечку!” – в слове о Бальмонте, в Кирилловнах... 

Когда-то одна знакомая сказала: “Я не люблю своего имени-отчества, оно напоминаем мне Марьивановна...” – крылья носа её дрожали и она задыхалась. А я люблю! И её любил именно за это – “Марину Ивановну.”

Пожалуй, в моей жизни есть ещё два ли ца соизмеримых с этим именем. Одно из них только живое, не с какой фотографией несравнимо... Я всегда слеп, когда видел его, и оно – это лицо, спрашивало меня: “Почему ты так смотришь? Тебе плохо? Ты не любишь меня?” Нет, люблю, люблю! Но я ничего не вижу, я заворожён, ты Медуза Горгона наоборот, ты заставляешь зреть камни в жизнь.

Другое – Мерилин Монро. Мне говорят, что я не люблю кино, согласен; наверное. Не люблю, как не люблю вообще прах, принципиальный, неодушевлённый прах. Помню, как я плевался, поглядев фильм с её участием, п ока не обнаружил, что во мне поселилось её лицо, от которого никуда не деться, и не хочется этого – куда-нибудь деться. Это именно, да простит мне Марина Ивановна, живая жизнь. Жизнь явленная живьём, с ударением, живьём, с невозможностью одной просто жизни. Она прорывает киноленты, как будто прорвав экран, входит именно живой человек. Самый непостижимый волнующий факт кинематографа – существование там живой и лучезарной Мерилин, которой уже нет. Это кажется непереносимым.

Я никогда не хотел быть поэтом. Я всегда хотел стать врачом, внутри это называлось как-то по-другому – «освобождающий от смерти» или «дарующий вечность»... Но однажды в детстве я услышал по радио стихи, впрочем, которые не запомнил, и имя поэта, которое меня взволновало, и спросил у мамы – кто это. И она ответила: “Он писал стихи, которые все любили, но никто не понимал, от чего он мучался очень, и тогда он написал роман, думая, что уж это будет понятно всем. Но и его не поняли, а Пастернака затравили, и он умер, а после выяснилось, что был он поэтом от Бога”.

“Странно – подумал я, поэт от Бога... А почему не я?” И ещё, сразу после: “Я, всё-таки, умру…”.

А через какое-то время попал в больницу, в которой мог умереть, но выжил, и почему-то это связалось с тем, что я еврей, и я страшно мучился, то ли оттого, что чуть не умер, то ли оттого, что выжил, то ли оттого, что еврей, и когда мама пришла навестить, жаловался и плакал, а она утешала меня: “Ну и что, ты же всё равно поэт. Это одно и тоже…” .

Цветаева когда-то написала:

Гетто избранничеств – Рай и ров,

Пощады не жди!

В сём христианнейшем из миров

Поэты – жиды!

И ещё..., когда я уже выписался и не умирал, кто-то сказал у меня за спиной: “Это поэт от Бога!”.

Пастернак прочитал “Поэму Конца” и стал на грани безумия. Собственно, он всегда ходил по этой грани, соскакивая то в одну то в другую сторону. Тривиальное безумие пророка. Только теперь он стал много беспокойней, перечитывал сам, бегал по знакомым, заставлял читать их, да послал восторженное письмо Марине: “Вы великий поэт! Как странно, что я не знал Вас раньше...” и т.д. и т.п.